Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Короче, Паоло уехал в Карлсруэ, и мы время от времени обменивались почтовыми открытками — сношение, постепенно совершенно прекратившееся.

Когда мы встретились в Мюнхене, с момента нашего расставания прошло лет пять. Чудесным весенним утром, прогуливаясь по Амалиенштрассе, я увидел, как кто-то, издалека напоминающий чуть не итальянскую модель, спускается по лестнице Академии. Подойдя поближе, я узнал его.

Среднего роста, тонкий, с желтоватым лицом, прорезанным голубыми сосудами, с чуть вздернутыми короткими усиками, элегантно, но небрежно одетый — на жилете у него, например, не было застегнуто несколько пуговиц, шляпа на густых черных волосах сдвинута, — он шел на меня своей плавной безразличной походкой.

Мы узнали друг друга почти одновременно и поздоровались очень тепло. Когда перед кафе «Минерва» мы расспрашивали друг друга о том, как прошли последние годы, мне показалось, он находится в приподнятом, почти экзальтированном настроении. Глаза его светились, двигался он широко, размашисто, хотя вообще-то выглядел плохо, по-настоящему больным. Сейчас, конечно, легко говорить, но тогда мне это первым делом бросилось в глаза; я даже прямо так ему и сказал.

— Неужели? До сих пор? — спросил он. — Да, пожалуй. Я много болел. Еще в прошлом году — долго, тяжело. Вот здесь сидит. — Он поднес левую руку к груди. — Сердце. Все тоже самое. Правда, в последнее время я чувствую себя очень хорошо, просто прекрасно. Можно сказать, вполне здоров. Да и в мои двадцать три года… было бы грустно…

Настроение у него и впрямь было хорошее. Весело, живо рассказывал он о своей жизни после нашей разлуки. Довольно скоро получил у родителей разрешение стать художником, месяцев девять назад окончил Академию — так что сегодня оказался здесь случайно, — какое-то время путешествовал, в основном жил в Париже, а месяцев пять назад вернулся и обосновался в Мюнхене.

— Пожалуй, надолго. Кто знает? Может, навсегда…

— Даже так? — спросил я.

— Ну, как сказать… Почему бы и нет. Город мне нравится, чрезвычайно нравится! Вся атмосфера — ах! Люди! И — что немаловажно — социальное положение художника, пусть и совсем неизвестного, превосходное, лучше не бывает…

— Ты завязал приятные знакомства?

— Да. Не много, но очень хорошие. Тебе, например, порекомендую одно семейство… Я познакомился с ними на карнавале… Карнавал здесь восхитительный!.. По имени Штайн. Даже барон Штайн.

— И что это за дворянство?

— Что называется, денежное. Барон вел дела на бирже, раньше и мел в Вене огромное влияние, вращался исключительно среди их сиятельств и тому подобное… Потом вдруг ударился в декаданс, вышел из дела — поговаривают, примерно с миллионом — и вот живет здесь, пышно, но со вкусом.

— Еврей?

— Он вроде нет. Жена скорее всего да. Впрочем, могу только сказать, в высшей степени приятные, утонченные люди.

— И дети есть?

— Нет. То есть да… девятнадцатилетняя дочь. Родители очень милы. — Он на мгновение как-то смутился, а потом добавил: — Я серьезно тебе предлагаю. Позволь мне тебя там представить. Мне бы это доставило удовольствие. Ты против?

— Ну что ты, еще как «за». Буду признателен. Хотя бы ради знакомства с девятнадцатилетней девушкой…

Он покосился на меня, а затем сказал:

— Ну и прекрасно. Тогда не будем откладывать. Если тебе удобно, завтра в час-полвторого я за тобой зайду. Они живут на Терезиенштрассе, в доме двадцать пять, второй этаж. Буду очень рад познакомить их со своим школьным другом. Договорились.

И в самом деле уже на следующий день около обеда мы звонили в дверь на втором этаже элегантного дома на Терезиенштрассе. Возле звонка толстыми черными буквами значилось имя барона фон Штайна.

Всю дорогу Паоло был возбужден и чуть ли не по-озорному весел; но пока мы ожидали, когда нам откроют, я заметил в нем странную перемену. Все в нем, кроме нервного подрагивания век, стало абсолютно спокойно — насильственным, напряженным спокойствием. Он слегка вытянул голову вперед. Кожа на лбу натянулась. Он напоминал резко навострившее уши животное, которое, напрягши все мышцы, к чему-то прислушивается.

Слуга, унесший наши визитные карточки, вернулся с просьбой ненадолго присесть — госпожа баронесса скоро выйдет — и открыл дверь в небольшую комнату с темной мебелью.

При нашем появлении в эркере, выходившем окнами на улицу, поднялась юная дама в светлом весеннем туалете и, вопросительно прищурившись, мгновение помедлила. «Девятнадцатилетняя дочь», — подумал я, невольно покосившись на своего спутника, который шепнул мне:

— Баронесса Ада!

Она была элегантна, но зрелыми для ее возраста формами и очень плавными, почти что вялыми движениями едва ли производила впечатление юной девушки. Блестящая чернота волос, закрывавших виски двумя находившими на лоб волнами, создавала эффектный контраст с матовой белизной кожи. Лицо с полными влажными губами, мясистым носом, над которым дугой выгнулись мягкие темные брови, хотя и не оставляло ни малейших сомнений относительно ее по крайней мере частично семитского происхождения, отличалось весьма необычной красотой.

— А, гости? — проговорила она, подходя к нам.

Ее голос был чуть с поволокой. Одну руку она поднесла ко лбу, а другой оперлась на стоявший у стены рояль.

— И даже желанные гости? — добавила она так, словно только теперь узнала моего друга, затем бросила взгляд на меня.

Паоло подошел к ней почти с сонной медлительностью, с какой предаются изысканному наслаждению, и безмолвно склонился к протянутой ему руке.

— Баронесса, — сказал он затем, — позвольте мне представить вам моего друга, школьного товарища, с которым я постигал азы…

Она и мне протянула руку, мягкую, какую-то бескостную руку без украшений.

— Рада, — проговорила она, и темный взгляд, которому была присуща легкая дрожь, задержался на мне. — И родители будут рады… Надеюсь, их известили.

Она устроилась на оттоманке, мы сели на стулья напротив. Ее белые бессильные руки во время беседы застыли на коленях. Пышные рукава чуть заходили за локоть. Мне бросился в глаза плавный переход к запястью.

Через несколько минут открылась дверь в смежную комнату, и вошли родители. Барон оказался элегантным приземистым мужчиной с лысиной и седой бородкой клинышком, он обладал неподражаемой манерой стряхивать толстый золотой браслет обратно в манжету. По его наружности нельзя было с уверенностью определить, принес ли он в жертву баронскому титулу несколько слогов фамилии; супруга же представляла собой просто-напросто низенькую уродливую еврейку, одетую в безвкусное серое платье. В ушах у нее сверкали большие бриллианты.

Меня представили, со мной весьма любезно поздоровались, а спутнику моему пожали руку как близкому другу дома.

После ряда вопросов, откуда я да зачем, разговор зашел о выставке, на которой у Паоло была одна картина — обнаженная.

— Воистину тонкая работа! — сказал барон. — Я недавно простоял перед ней полчаса. Телесный тон на красном ковре производит потрясающее впечатление. Да-да, господин Гофман! — При этом он снисходительно похлопал Паоло по плечу. — Но не зарабатывайтесь, мой юный друг! Ради Бога, не надо! Вам нужно беречь себя. Как здоровье?

Паоло, пока я предоставлял хозяевам необходимые сведения о своей персоне, обменялся парой приглушенных слов с сидевшей напротив него баронессой. Странно-напряженное спокойствие, подмеченное мною давеча, никуда не исчезло. Он напоминал, хоть я и не мог бы сказать, чем именно, изготовившуюся к прыжку пантеру. Темные глаза на желтоватом узком лице приобрели такой болезненный блеск, что мне стало слегка не по себе, когда на вопрос барона он как нельзя более уверенно ответил:

— О, прекрасно! Благодарю покорно! У меня все очень хорошо!

Примерно через четверть часа мы поднялись, и баронесса напомнила моему другу, что через два дня снова четверг, он ведь не забудет про ее five o'clock tea[8]. Пользуясь возможностью, она попросила и меня, пожалуйста, отметить себе этот день недели…

На улице Паоло закурил сигарету.

— Ну? — спросил он. — Что скажешь?

— О, очень приятные люди, — поспешил ответить я. — А девятнадцатилетняя дочь мне даже импонирует.

— Импонирует? — Он коротко рассмеялся и отвернулся.

— Ты смеешься, — сказал я. — А там, наверху, мне казалось, будто взор твой порой туманит тайная тоска. Или я ошибся?

Он мгновение помолчал, затем медленно покачал головой:

— Хотел бы я знать, откуда ты…

— Я тебя умоляю! Вопрос для меня только в том, испытывает ли баронесса Ада также…

Он снова на секунду опустил глаза, а затем тихо и твердо сказал:

— Мне кажется, я буду счастлив.

Мы расстались, и я тепло пожал ему руку, хотя не мог подавить душевного смятения.